Вельяминовы. За горизонт. Книга 3 - Нелли Шульман

– Я все разогрею. Уроки я сделал, Аня проверила… – он вскинул серые глаза:

– Послушай. Это путевые заметки стольника Толстого. Он ездил в Италию в конце семнадцатого века. Я себе переписал еще в интернате… – на странице блокнота Павел набросал изящные очертания храма:

– Изнутри та церковь вся зделана из розных мраморов такою преславною работою, какой работы на всем свете нигде лутче не обретается. И в те мраморы врезываны каменья цветные, индейские и персицкие, и раковины, и карольки, и ентари, и туниасы, и хрустали такою преудивителною работою, котораго мастерства подлинно описать невозможно… – Павел помолчал:

– Базилика Сан-Лоренцо. Только я ее, наверное, никогда не увижу…

Надя взглянула на золотой закат над московскими крышами. В вечернем небе метались черные точки птиц. Поцеловав рыжеватый висок, она привлекла брата к себе: «Увидишь, обязательно. Мы тебе обещаем».

Детская, немного липкая ручка протянулась к странице блокнота.

Девочка зачарованно сказала:

– Типцы! Тетя, типцы… – она сопела Ане в ухо, темные кудряшки ребенка щекотали ей щеку. С другого колена мальчишеский голос перебил:

– Нет, машинки! Тетя, нарисуйте машинку… – мальчик не картавил:

– У нее это младенческое… – не удержавшись, Аня поцеловала теплый затылок, – папа говорил, что мы тоже картавили. Зато сейчас у нас хорошее французское произношение… – она скрыла улыбку. Коляска с малышкой стояла неподалеку. Аня знала, что это девочка:

– Фаина Яковлевна сказала, что ее зовут Ривка. Маму на идиш звали Рейзл… – в щелку рассохшейся двери, Аня слышала настойчивый голос. Фаина Яковлевна, как представилась женщина, судя по всему, сдаваться не собиралась. Повертев метрику Ани, она велела:

– Пошли. Рав сейчас с учениками занимается, но скоро перерыв… – на кухню вернулась пожилая женщина в очках. Аня заметила, что и она и Фаина Яковлевна покрывают головы. Аня было стащила с шеи шелковый шарф. Фаина Яковлевна отмахнулась:

– Незамужним не надо. Ты ведь не замужем… – она зорко посмотрела на девушку, Аня покраснела:

– Мне всего шестнадцать лет…

Из-за роста она всегда чувствовала себя неловко. В университете все принимали ее за студентку старших курсов. Прошлой неделей, на первом занятии по физкультуре, тренер утвердительно сказал: «В волейбол играешь». Аня, смутившись, кивнула. Физрук потрепал ее по плечу:

– У нас тоже будешь. С таким ростом ты и камня на камня от соперниц не оставишь…

Надя тоже любила волейбол. Летом в интернате устраивали площадку на берегу озера. Аня предпочитала скромный, закрытый купальник, а Надя всегда надевала, как выражались в западных журналах, бикини. Сестры играли в паре. Длинные ноги отталкивались от белого песка, темные волосы развевал теплый ветер:

– Нас снимали, – Аня вспомнила стрекот кинокамеры, щелчки фотоаппарата, – воспитатели объясняли, что фото для стенгазеты. Ложь на лжи и ложью погоняет, – девушка поморщилась, – материалы пошли в наше досье на Лубянке. Или Надя неправа и папа может быть жив… – пересекая синагогальный двор, помогая Фаине Яковлевне с коляской, она услышала, что сарай называется суккой:

– Шалаш, если по-русски… – женщина весело улыбнулась, – послезавтра начинается праздник. Мужчины здесь спят, – она повела рукой, – а женщины приходят на трапезы… – в Марьиной Роще тоже ставили сукку:

– Без еды не останусь, – облегченно поняла Фаина, – но надо Лейзеру завтра две авоськи привезти… – в первые два дня праздника Фаина не могла ездить в Кащенко. По смущению неизвестной девушки она поняла, что та навещает синагогу в первый раз:

– Все равно она дочь Израиля, – напомнила себе Фаина, – я тоже до двадцати пяти лет и ногой в синагогу не ступала, не говоря обо всем остальном…

Оставив гостью в тесной приемной, она решительно прошла в кабинет раввина. Аня проводила ее взглядом:

– Ей еще нет тридцати… – женщина была маленького роста, ладная, с милым лицом, – а у нее трое детей… – втайне от сестры Аня читала статьи в «Работнице» о матерях-героинях. Ей тоже хотелось большую семью:

– Но не в этой стране, правильно говорит Надя… – Фаина Яковлевна все не возвращалась. Аня погладила по голове Исаака, как важно представился ей ребенок:

– Мальчик на нее похож, тоже светленький, голубоглазый… – мальчик, в заношенных брючках и свитере домашней вязки, затаив дыхание, следил за ее карандашом. Девушка заметила нитки, торчавшие из-под свитера:

– Они бедно живут, – поняла Аня, – у него, наверное, майка порвана. Фаина Яковлевна в потрепанном пальто, коляска у нее старая… – о муже женщина ничего не говорила. Дети обращались к Ане по-русски, Фаина Яковлевна тоже не переходила на идиш. Аня прислушалась:

– Но с раввином она говорит именно на нем… – Аня не обижалась на задержку:

– Они меня в первый раз в жизни видят. Приходит неизвестная девушка с улицы, просит найти ее мать… – в интернат привозили газеты. Воспитанники читали фельетоны, разоблачающие шпионскую деятельность так называемых, как писали журналисты, служителей культа:

– Гнездо сионизма, – хмыкнула Аня, – сионисты, израильская военщина. В Израиле говорят на иврите… – она вспомнила кубики маленькой девочки:

– Это тоже иврит. Сионисты, – Аня усмехнулась, – и до игрушек добрались. Ерунда все это…

Ей впервые пришло в голову, что мать могла навестить Израиль:

– То есть Палестину, до войны. Мама была из Европы, она могла туда поехать, – Аня нарисовала улицу с машинами, стаи птиц над крышами:

– Москва… – весело сказал Исаак, – тетя, я тоже живу в Москве… – Аня никогда не видела так близко маленьких детей:

– В интернате их не было, – она отдала Исааку карандаш, – счастливая Фаина Яковлевна, у нее трое. Муж у нее, наверное, тоже раввин… – достав из кармана брючек кубик, ребенок, пыхтя, пытался нарисовать букву:

– Давай помогу… – Аня быстро разобралась с закорючками, – ты знаешь, как она называется… – на листе, рядом с ее рисунком, появился еще один, довольно кривой:

– Алеф, – радостно сказал Исаак, – мама, я букву написал… – дверь приоткрылась, Фаина Яковлевна поманила Аню:

– Иди сюда, мейделе… – оставив блокнот и карандаши детям, девушка зашла в кабинет.

На ядовито-синей стене кафе сверкала фигура серебристого металла. Лучи окружали атом, такой, каким его рисовали на первомайских плакатах. Надя вскинула глаза к барельефу. Очертания были ей знакомы. Похожие эскизы делали сестра и брат для стенгазеты:

– Подвиг советских ученых, – незаметно усмехнулась Надя, – покорение мирного атома… – за соседним столом, пьяноватый молодой человек, в распущенном галстуке, в помятом пиджаке, горячо говорил:

– На дворе двадцатый век, мы повернули вспять реки, мы отправили человека в космос! Сейчас надо писать без сантиментов, – он поморщился, – если бы Маяковский был жив, он бы первым высмеял этих страдальцев… – читая стихи, юноша подвывал:

– Но есть такое женское плечо,

которое неведомо за что

не на ночь, а навек тебе дано,

и это понял ты давным-давно….

Опрокинув рюмку коньяка, он защелкал импортной зажигалкой:

– Пыль и тлен… – молодой человек икнул, – в истории останутся новаторы, а не эпигоны, вроде него. То есть даже не эпигоны, а… – приблизив губы к уху соседа по столику, он что-то зашептал. С подиума гремел джаз. Надя зевнула, не разжимая губ, покачивая носком лаковой мокасины:

– Катя сказала, что здесь только две недели назад начали играть приличную музыку. Якобы ЦК ВЛКСМ заботится о молодежи. Нам позволили потанцевать под старье, пусть и американское… – Надя понимала, что музыканты повторяют услышанные на импортных пластинках мелодии. Сизоватый дымок ее сигареты поднимался к потолку:

– Это даже не рок, а джаз… – она рассеянно рассматривала танцующие пары, – я помню песню, ее пела мисс Фогель… – губы сами собой сложились в трубочку, Надя тихо засвистела:

– But first of all, please, let there be love… – она потанцевала только с парнем Кати, ударником в местном ансамбле:

– По-дружески, – хмыкнула Надя, – на остальных посетителей, вроде моего соседа… – юноша размахивал вилкой в такт стихам, – я не хочу тратить время… – она отказала нескольким мужчинам, подходившим к столику. Надя обаятельно улыбалась:

– Простите,